События происходят в селе на берегу Енисея.
Бабушка пообещала внуку, что если он наберет в лесу туесок земляники, то она продаст ее в городе и купит ему пряник — белого коня с розовыми гривой и хвостом.
«Пряник можно сунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса — потерял, — хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться— тут он, тут конь-огонь!»
Владельцу такого пряника от детей почет и уважение. Рассказывает мальчик (повествование ведется от первого лица) о «левонтьевских» ребятишках — детях соседа-лесозаготовщика.
Когда отец привозит деньги за лес, в доме пир горой. Жена Левонтия, тетка Васеня, «заполошная» — когда отдает долги, всегда передаст рубль, а то и два. Не любит считать деньги.
Бабушка их не уважает: несолидные они люди. Даже бани у них нет — моются в баньке у соседей.
Левонтий когда-то был моряком. Качал зыбку с младшеньким и пел песню:
Приплыл по акияну
Из Африки матрос,
Малютку облизьяну
Он в ящике привез...
В селе у всякой семьи «своя», коронная песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой родни. «Я и поныне, как вспомню песню «Монах красотку полюбил», — так и вижу Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже разбегаются от потрясенности».
Мальчик любит соседа, любит его песню про «облизьяну» и поплакать вместе со всеми над ее несчастной судьбой, любит попировать среди детишек. Бабушка сердится: «Нечего этих пролетарьев объедать!»
Однако Левонтий любил выпить, а выпивши, «бил остатки стекол в окнах,ругался, гремел, плакал.
На следующее утро он осколками стеклил окна, ремонтировал скамейки, стол и был полон раскаяния ».
С детьми дяди Левонтия герой отправился по землянику. Парнишки баловались, кидались друг в друга растрепанными берестяными туесками.
Старший (в этом походе) брат стал ругать младших, девочку и мальчика, за то, что они едят ягоды, а не собирают их для дома. Братья подрались, ягоды высыпались из медного чайника, куда их собирал старший.
Подавили в драке все ягоды.
Тогда и старший стал есть ягоды. «Исцарапанный, с шишками на голове от драк и разных других причин, с цыпками на руках и ногах, с красными окровенелыми глазами, Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят».
А потом подбили и главного героя, на «слабо» взяли. Стараясь доказать, что он не жадина и не трус, мальчик высыпал свой почти полный туес на траву: «Ешьте!»
«Мне досталось всего несколько малюсеньких, гнутых ягодок с прозеленью. Жалко ягод. Грустно.
Тоска на сердце — предчувствует оно встречу с бабушкой, отчет и расчет. Но я напустил на себя отчаянность, махнул на все рукой — теперь уже все равно. Я мчался вместе с левонтьевскими ребятишками под гору, к речке, и хвастался:
— Я еще у бабушки калач украду!»
Хулиганство мальчишек жестокое: они поймали и растерзали рыбку «за некрасивый вид», убили ласточку камнем.
Санька забегает в темную пещеру и уверяет, что видел там нечистую силу — «пещерного домового».
Левонтьевские ребята издеваются над мальчиком: «Ох, влетит тебе от бабушки!» Они подучили его набить туесок травой, а сверху уложить слой ягод.
— Дитятко ты мое! — запричитала бабушка, когда я, замирая от страха, передал ей посудину. — Восподь тебе пособил, восподь! Уж куплю я тебе пряник, самый большущий. И пересыпать ягодки твои не стану к своим, прямо в этом туеске увезу...
Санька угрожает рассказать все бабушке и герою приходится украсть у своей единственной воспитательницы (он сирота) несколько калачей, чтобы Санька «нажрался».
Мальчик решает утром все рассказать бабушке. Но она рано утром уплыла в город продавать ягоды.
Герой идет с Санькой и младшими детьми на рыбалку, они ловят рыбу и жарят ее на костре. Вечно голодные дети съедают небогатый улов почти сырым.
Мальчик опять задумывается о своем проступке: «Зачем послушался левонтьевских? Вон как хорошо было жить... Может, лодка опрокинется и бабушка утонет? Нет уж, лучше пусть не опрокидывается. Мама утонула. Я нынче сирота. Несчастный человек. И пожалеть меня некому.
Левонтий только пьяный жалеет да еще дедушка — и все, бабушка только кричит, еще нет-нет да поддаст — у нее не задержится. Главное, дедушки нет. На заимке дедушка. Он бы не дал меня в обиду».
Тут опять начинает клевать рыба — да клюет хорошо. В самый разгар клева к месту рыбной ловли направляется лодка, где среди прочих сидит бабушка. Мальчик бросается наутек и отправляется к «двоюродному братишке Кеше, дяди Ваниному сыну, жившему здесь, на верхнем краю села».
Тетя Феня накормила мальчика, порасспрашивала обо всем, взяли за руку и отвела домой.
Она стала беседовать с бабушкой, а мальчик забился в кладовку.
Тетка ушла. «В избе не скрипели половицы, не ходила бабушка. Устала. Не ближний путь в город-то! Восемнадцать верст, да с котомкой Мне казалось, что, если я буду жалеть бабушку, думать про нее хорошо, она об этом догадается и все мне простит. Придет и простит. Ну разок и щелкнет, так что за беда! За такое дело и не разок можно...»
Вспоминает мальчик, в каком глубоком горе была бабушка, когда утонула его мать. Шестеро суток не могли увести рыдающую старуху с берега. Она все надеялась, что река смилостивится и вернет дочь живой.
Утром заснувший в кладовке мальчик слышал, как на кухне бабушка кому-то рассказывала:
— ...Культурная дамочка, в шляпке. «Я эти вот ягодки все куплю».
Пожалуйста, милости прошу. Ягодки-то, говорю, сиротинка горе мышный собирал...
Оказывается, приехал с заимки дедушка. Бабушка бранит его, что он слишком снисходителен: «Потатчик!»
Много заходит людей и бабушка всем рассказывает, что «утворил» ее внук. Это нисколько не мешает ей исполнять домашние дела: она носилась взад-вперед, доила корову, выгоняла ее к пастуху, вытряхивала половики, делала разные свои дела.
Дед утешает мальчика, советует ему пойти повиниться. Мальчик идет просить прощения.
«И срамила же меня бабушка! И обличала же! Только теперь, поняв до конца, в какую бездонную пропасть ввергло меня плутовство и на какую «кривую дорожку» оно меня еще уведет, коли я так рано взялся шаромыжничать, коли за лихим людом потянулся на разбой, я уж заревел, не просто раскаиваясь, а испугавшись, что пропал, что ни прощенья, ни возврата нету...»
Стыдно мальчику и страшно. И вдруг...
Бабушка позвала его и он увидел: «по скобленому кухонному столу, будто по огромной земле, с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах, скакал белый конь с розовой гривой.
— Бери, бери, че смотришь? Глядишь, за то еще когда омманешь баушку...
Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло. Нет в живых дедушки, нет и бабушки, да и моя жизнь клонится к закату, а я все не могу забыть бабушкиного пряника — того дивного коня с розовой гривой».
Рассказ Виктора Астафьева “Конь с розовой гривой” является автобиографическим. Автор написал об эпизоде своего детства, который помнит до сих пор, как он, чтобы заполучить пряник в виде коня с розовой гривой, обманул бабушку, на это его надоумил соседский мальчишка Санька. Рассказ написан от лица мальчика Вити.
Краткое содержание рассказа “Конь с розовой гривой”
Витя с Левонтьевскими ребятишками отправляется на увал за земляникой . Бабушка Катерина Петровна пообещала мальчику, что продаст его туесок с земляникой и привезёт пряник в виде коня с розовой гривой. Мальчик собрал почти было более половины туеска. Но соседский Санька спровоцировал его высыпать все ягоды на траву, и Левонтьевская “орда” всё съела.
Потом ребята пробаловались весь день у реки, а когда день клонился к закату, не с чем им было возвращаться домой. Хитрый Санька подучил Витю натолкать в туесок травы и присыпать горстью ягод. Опасаясь бабушку, он так и сделал. Хотя знал, что возмездие неизбежно.
Бабушка отвезла в город на базар ягоды , ничего не подозревая, обман вскрылся только при продаже. Когда Катерина Петровна приплыла из города, на следующий день она устроила внуку разнос в виде того, что всякому встречному рассказывала, какой он мошенник и что из него вырастет.
Витя и так уже раскаялся, на счастье, в этот день вернулся дед с заимки, который жалел внука, он и подсказал ему, что делать нечего, надо просить у бабушки прощение. Бабушка простила, а пряник конём для внука припасла.
Краткий пересказ рассказа “Конь с розовой гривой”
План краткого пересказа “Конь с розовой гривой”:
Рассмотрим теперь более подробно каждый пункт .
Рассказ начинается с того, что бабушка пришла от соседей, их ребята собирались идти за земляникой на увал. И велела внуку сходить с ними, за это привезёт ему пряник. Это мечта всех деревенских мальчишек, обладатель его достоин уважения и почёта.
Далее, автор рассказывает о соседях : дяди Левонтии, его жене Васены и кучи их ребятишек. Дядя Левонтий занимался заготовкой леса. В день получки у них в доме был пир горой, а жена дяди Левонтия Васеня шла раздавать долги, в том числе и бабушке Катерине, и при незначительной сумме долга в 7 или 10 рублей”. Для Вити было целью жизни пробраться в дом дяди Левонтия в день его зарплаты, послушать песню про “малютку облизьну”, Левонтий жалел внука Катерины Петровны, как сироту и всегда сажал его за стол. Пиршество всегда заканчивалось дебошем Левонтия, а его жена опять принималась ходить занимать у соседей до следующей получки.
С Левонтьевскими ребятами Витя отправился собирать землянику. По дороге на увал детвора балуется, безобразничает, например, забрела в чей-то огород, а там ничего, кроме лука-батуна, не было, так они и его нарвали. На увале Левонтьевские ребята затеяли свару и съели всю землянику, которую собрали. Санька был самым вредным и злым подстрекателем, обозвал Витю жадиной и взял на “слабо”, тот и высыпал всю свою землянику, которую левонтьевские мигом смели.
Остаток дня дети пробегали у реки, а вечером тот же Санька надоумил Витю обмануть бабушку и натолкать в корзинку травы и засыпать сверху ягод. Так он и сделал, и бабушка ничего не заметила, даже похвалила его. Потом мальчик похвастался Саньке о содеянном, а тот сказал, что всё расскажет бабуле, и Витя для него крал калачи у бабушки.
Ночью мальчик долго не мог заснуть, он уже жутко раскаивался о содеянном и хотел признаться во всём бабушке сам, но не стал тревожить её сон, а утром рано она уплыла в лодке в город на базар продавать ягоды.
На следующий день, томимый тяжелым предчувствием о том, что будет, когда бабушка вернется из города, ведь обман всё равно вскроется, Витя проводит на рыбалке с Санькой и его ребятами
. Санька опять предлагает Витьке “план” – убежать из дома и спрятаться.На это Витя запротестовал уже.
Вечером бабуля вернулась из города и, завидев лодку, мальчик бросился наутёк. Он думал переночевать у двоюродного брата Кеши, но его мать, тётя Феня, накормила его, расспросила и сама отвела домой.
Эту ночь мальчик провёл в кладовке в сенях , там была устроена постель из половиков. Утром он увидел, что накрыт дедушкиным полушубком, чему очень обрадовался, поскольку дед всегда заступался за внука. Вот и в этот раз бабушка не на шутку рассердилась, поскольку только на базаре обнаружилось мошенничество внука. Всем, кого Катерина Петровна встречала в тот день, она рассказывала о жульничестве внука.
Бабушка простила внука, после того, как тот попросил у неё прощение, а пряник с конём всё равно ему привезла.
О чём рассказ “Конь с розовой гривой”
Содержание рассказа очень поучительно. Через него читатель видит, как маленький мальчик глубоко переживает из-за обмана, в который его втягивает соседский мальчик из неблагополучной семьи, который своим авторитетом пытается доминировать над всеми. Витя понимает насколько бабушка, которая его часто журит, хоть и за дело, безмерно его любит. Именно поэтому она привезла внуку пряник, несмотря на его обман. Поскольку она поняла откуда “ноги растут”, школа соседских ребятишек.
В рассказе подняты три нравственные проблемы:
- Честности;
- Долга;
- Доброты.
Ещё один урок может извлечь читатель из рассказа – это не бояться просить прощения и всегда говорить правду, если даже очень стыдно и тяжело.
В. П. Астафьев относится к числу писателей, на чью долю выпало тяжелое детство в нелегкие предвоенные годы. Выросший в деревне, он был хорошо знаком с особенностями русского характера, нравственными устоями, на которых веками держится человечество.
Этой теме посвящены его произведения, составившие цикл «Последний поклон». В их числе рассказ «Конь с розовой гривой».
Автобиографическая основа произведения
В семилетнем возрасте Виктор Астафьев потерял мать - она утонула в реке Енисей. Мальчика взяла на воспитание его бабушка, Катерина Петровна. До конца жизни был благодарен ей писатель за заботу, доброту и любовь. А еще за то, что она сформировала в нем истинные нравственные ценности, которых внук никогда не забывал. Одному из важных моментов своей жизни, навсегда врезавшихся в память уже повзрослевшего Астафьева, и рассказывает он в своем произведении «Конь с розовой гривой».
Повествование ведется от лица мальчика Вити, живущего с бабушкой и дедом в таежной сибирской деревне. Его ежедневные будни похожи друг на друга: рыбалка, игры с другими ребятишками, походы в лес за грибами и ягодами, помощь по хозяйству.
Особое внимание уделяет автор описанию семейства Левонтия, жившего по соседству. В рассказе «Конь с розовой гривой» именно их дети сыграют немаловажную роль. Пользовавшиеся неограниченной свободой, мало представлявшие, что такое истинная доброта, взаимопомощь и ответственность, они подтолкнут главного героя к совершению поступка, о котором он будет помнить всю жизнь.
Завязкой сюжета становится известие бабушки о том, что левонтьевские ребятишки собираются на увал за земляникой. Она просит внука пойти с ними, чтобы потом продать в городе собранную им ягоду и купить мальчику пряник. Конь с розовой гривой - эта сладость была заветной мечтой каждого мальчишки!
Однако поход на увал заканчивается обманом, на который идет Витя, так и не собравший земляники. Провинившийся мальчик всячески пытается отсрочить раскрытие проступка и последующего за этим наказания. Наконец, из города с причитаниями возвращается бабушка. Так мечта о том, что у Вити появится чудный конь с розовой гривой, обернулась сожалением о том, что он поддался на уловки левонтьевских детишек. И вдруг раскаявшийся герой видит перед собой тот самый пряник… Сначала он не верит своим глазам. К действительности его возвращают слова: «Бери… Глядишь, … когда омманешь баушку…».
Много лет минуло с той поры, но так и не смог забыть этой истории В. Астафьев.
«Конь с розовой гривой»: главные герои
В рассказе автор показывает период взросления мальчика. В разоренной гражданской войной стране всем приходилось трудно, и в непростой ситуации каждый выбирал свой путь. Между тем, известно, что многие черты характера формируются в человеке еще в детские годы.
Знакомство с жизненным укладом в доме Катерины Петровны и Левонтия позволяет сделать вывод, насколько эти семьи были различны. Бабушка во всем любила порядок, поэтому все у нее шло своим, заранее определенным чередом. Такие же качества она прививала внуку, рано оставшемуся сиротой. Вот и конь с розовой гривой должен был стать для него наградой за труды.
Совсем другая атмосфера царила в соседском доме. Безденежье чередовалось с пиром, когда Левонтий накупал на полученные деньги разной всячины. В такой-то момент и любил бывать у соседей Витя. Тем более что подвыпивший Левонтий начинал вспоминать его погибшую мать и подсовывал сироте лучший кусок. Бабушке эти походы внука в дом соседей не нравились: она считала, что у них самих ребятишек много и часто есть нечего. Да и сами дети не отличались воспитанностью, чего доброго, могли оказать дурное влияние на мальчика. Они действительно толкнут Витю на обман, когда тот отправится вместе с ними за ягодой.
Рассказ «Конь с розовой гривой» - попытка автора определить причину того, чем может руководствоваться человек, совершающий в жизни дурные или хорошие поступки.
Поход на увал
Писатель довольно подробно описывает дорогу за земляникой. Левонтьевские ребятишки все время ведут себя неразумно. По пути они успели забраться в чужой огород, надергать лука и пустить его на свистульки, передраться друг с другом…
На увале все принялись собирать ягоду, но левонтьевских хватило ненадолго. Лишь герой добросовестно складывал землянику в туесок. Однако, после того как его слова о прянике вызвали у «друзей» лишь насмешки, желая показать свою независимость, и он поддался общему веселью. На какое-то время Витя забыл и о бабушке, и о том, что еще недавно главным его желанием был конь с розовой гривой. Пересказ того, что веселило ребятишек в тот день, включает и убийство беззащитного чижа, и расправу над рыбой. Да и сами они постоянно ссорились, особенно старался Санька. Он и подсказал герою перед возвращением домой, как нужно поступить: набить туесок травой, а сверху выложить слой ягод - так бабушка ничего не узнает. И мальчик последовал совету: ведь левонтьевским-то ничего не будет, а вот ему несдобровать.
Страх перед наказанием и раскаяние
Исследовать человеческую душу в решающие моменты жизни - задача, которую часто решает художественная литература. «Конь с розовой гривой» - произведение о том, как нелегко далось мальчику признание своей ошибки.
Следующая ночь и весь длинный день, когда бабушка отправилась с туеском в город, превратились для Вити в настоящее испытание. Ложась спать, он решил встать пораньше и во всем сознаться, но не успел. Затем внук, опять находясь в обществе соседских ребятишек и постоянно поддразниваемый Сашкой, со страхом ожидал возвращения лодки, на которой уплыла бабушка. Вечером он так и не решился возвратиться домой и обрадовался, когда удалось лечь в кладовой (тетя Феня привела его домой уже затемно и отвлекла Катерину Петровну). Он долго не мог уснуть, постоянно думая о бабушке, жалея ее и вспоминая, как тяжело она пережила смерть своей дочери.
Неожиданная развязка
К счастью мальчика, ночью с заимки вернулся дед - теперь у него была подмога, и стало не так страшно.
Опустив голову, подталкиваемый дедом, он робко вошел в избу и заревел во весь голос.
Долго срамила его бабушка, а когда она, наконец, выдохлась и наступила тишина, мальчик робко поднял голову и увидел перед собой неожиданную картину. По выскобленному столу «скакал» (это на всю жизнь запомнил В. Астафьев) конь с розовой гривой. Этот эпизод стал для него одним из главных нравственных уроков. Доброта и понимание бабушки помогли сформироваться таким качествам, как ответственность за свои поступки, благородство и способность в любой ситуации противостоять злу.
ВИКТОР ПЕТРОВИЧ АСТАФЬЕВ
КОНЬ С РОЗОВОЙ ГРИВОЙ
Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.
— Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже продам и куплю тебе пряник.
— Конем, баба?
— Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряник — совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса — потерял, — хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться — тут он, тут конь-огонь!
С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать я точно не помню, — Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к бабушке забегала тетка Васеня — жена дяди Левонтия, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.
— Кума! — испуганно-радостным голосом восклицала она. Долг-от я принесла! — И Тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.
— Да стой ты, чумовая! — окликала ее бабушка. — Сосчитать ведь надо.
Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи.
Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из «запасу» на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как весь этот «запас» состоял, кажется, из десятки. Но и при такой малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль, когда и на целый трояк.
— Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! напускалась бабушка на соседку. — Мне рупь, другому рупь! Что же это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и укатывалась.
— Передала ведь!
Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия, который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами — ни забор, ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в плаваниях, — он когда-то был моряком.
Приплыл по акияну Из Африки матрос, Малютку облизьяну Он в ящике привез…
Семейство утихло, внимая голосу родителя, впитывая очень складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и переулков, скроено и сложено еще и попесенно — у всякой семьи, у фамилии была «своя», коронная песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне, как вспомню песню «Монах красотку полюбил», — так и вижу Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже разбегаются от потрясенности. Дрожит, сжимается сердце от песни «шахматовского колена»: «Я у окошечка сидела, Боже мой, а дождик капал на меня». И как забыть фокинскую, душу рвущую: «Понапрасну ломал я решеточку, понапрасну бежал из тюрьмы, моя милая, родная женушка у другого лежит на груди», или дяди моего любимую: «Однажды в комнате уютной», или в память о маме-покойнице, поющуюся до сих пор: «Ты скажи-ка мне, сестра…» Да где же все и всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой, и родня в коленах глубокая и широкая.
Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца дяди Левонтия — ни одна из них не могла растревожить закаменелую душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжьей крови путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было слышать, как в разбитые окна, и распахнутые двери выплескивается дружный хор:
Сидит она, тоскует Все ночи напролет И песенку такую О родине поет: «На теплом-теплом юге, На родине моей, Живут, растут подруги И нет совсем людей…»
Дядя Левонтий подбуровливал песню басом, добавлял в нее рокоту, и оттого и песня, и ребята, и сам он как бы менялись обликом, красивше и сплоченней делались, и текла тогда река жизни в этом доме покойным, ровным руслом. Тетка Васеня, непереносимой чувствительности человек, оросив лицо и грудь слезьми, подвывая в старый прожженный фартук, высказывалась насчет безответственности человеческой — сгреб вот какой-то пьяный охламон облизьянку, утащил ее с родины невесть зачем и на че? А она вот, бедная, сидит и тоскует все ночи напролет… И, вскинувшись, вдруг впивалась мокрыми глазами в супруга — да уж не он ли, странствуя по белу свету, утворил это черно дело?! Не он ли свистнул облизьянку? Он ведь пьяный не ведает, чего творит!
Дядя Левонтий, покаянно принимающий все грехи, какие только возможно навесить на пьяного человека, морщил лоб, тужась понять: когда и зачем он увез из Африки обезьяну? И, коли увез, умыкнул животную, то куда она впоследствии делась?
Весною левонтьевское семейство ковыряло маленько землю вокруг дома, возводило изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы.
Танька левонтьевская так говаривала, шумя беззубым ртом, обо всем ихнем заведенье:
— Зато как тятька шурунет нас — бегишь и не запнешша.
Сам дядя Левонтий в теплые вечера выходил на улицу в штанах, державшихся на единственной медной пуговице с двумя орлами, в бязевой рубахе, вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и если моя бабушка корила его в окно за безделье, перечисляла работу, которую он должен был, по ее разумению, сделать в доме и вокруг дома, дядя Левонтий благодушно почесывался.
— Я, Петровна, слободу люблю! — и обводил рукою вокруг себя:
— Хорошо! Как на море! Ништо глаз не угнетат!
Дядя Левонтий любил море, а я любил его. Главная цель моей жизни была прорваться в дом Левонтия после его получки, послушать песню про малютку обезьяну и, если потребуется, подтянуть могучему хору. Улизнуть не так-то просто. Бабушка знает все мои повадки наперед.
— Нечего куски выглядывать, — гремела она. — Нечего этих пролетарьев объедать, у них самих в кармане — вошь на аркане.
Но если мне удавалось ушмыгнуть из дома и попасть к левонтьевским, тут уж все, тут уж я окружен бывал редкостным вниманием, тут мне полный праздник.
— Выдь отсюдова! — строго приказывал пьяненький дядя Левонтий кому-нибудь из своих парнишек. И пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за стола, пояснял детям свое строгое действие уже обмякшим голосом: — Он сирота, а вы всешки при родителях! — И, жалостно глянув на меня, взревывал: — Мать-то ты хоть помнишь ли? Я утвердительно кивал. Дядя Левонтий горестно облокачивался на руку, кулачищем растирал по лицу слезы, вспоминая; — Бадоги с ней по один год кололи-и-и! — И совсем уж разрыдавшись: — Когда ни придешь… ночь-полночь… пропа… пропащая ты голова, Левонтий, скажет и… опохмелит…
Тетка Васеня, ребятишки дяди Левонтия и я вместе с ними ударялись в рев, и до того становилось жалостно в избе, и такая доброта охватывала людей, что все-все высыпалось и вываливалось на стол и все наперебой угощали меня и сами ели уже через силу, потом затягивали песню, и слезы лились рекой, и горемычная обезьяна после этого мне снилась долго.
Поздно вечером либо совсем уже ночью дядя Левонтий задавал один и тот же вопрос: «Что такое жисть?!» После чего я хватал пряники, конфеты, ребятишки левонтьевские тоже хватали что попадало под руки и разбегались кто куда.
Последней ходу задавала Васеня, и бабушка моя привечала ее до утра. Левонтий бил остатки стекол в окнах, ругался, гремел, плакал.
На следующее утро он осколками стеклил окна, ремонтировал скамейки, стол и, полный мрака и раскаяния, отправлялся на работу. Тетка Васеня дня через три-четыре снова ходила по соседям и уже не взметывала юбкою вихрь, снова занимала до получки денег, муки, картошек — чего придется.
Вот с орлами-то дяди Левонтия и отправился я по землянику, чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку, берестяные туески, кринки, обвязанные по горлу бечевками, у кого ковшики без ручек были. Парнишки вольничали, боролись, бросали друг в друга посудой, ставили подножки, раза два принимались драться, плакали, дразнились. По пути они заскочили в чей-то огород, и, поскольку там еще ничего не поспело, напластали беремя луку-батуна, наелись до зеленой слюны, остатки побросали. Оставили несколько перышек на свистульки. В обкусанные перья они пищали, приплясывали, под музыку шагалось нам весело, и мы скоро пришли на каменистый увал. Тут все перестали баловаться, рассыпались по лесу и начали брать землянику, только-только еще поспевающую, белобокую, редкую и потому особенно радостную и дорогую.
Я брал старательно и скоро покрыл дно аккуратненького туеска стакана на два-три.
Бабушка говорила: главное в ягодах — закрыть дно посудины. Вздохнул я с облегчением и стал собирать землянику скорее, да и попадалось ее выше по увалу больше и больше.
Левонтьевские ребятишки сначала ходили тихо. Лишь позвякивала крышка, привязанная к медному чайнику. Чайник этот был у старшего парнишки, и побрякивал он, чтобы мы слышали, что старшой тут, поблизости, и бояться нам нечего и незачем.
Вдруг крышка чайника забренчала нервно, послышалась возня.
— Ешь, да? Ешь, да? А домой че? А домой че? — спрашивал старшой и давал кому-то тумака после каждого вопроса.
— А-га-га-гааа! — запела Танька. — Шанька шажрал, дак ничо-о-о…
Попало и Саньке. Он рассердился, бросил посудину и свалился в траву. Старшой брал, брал ягоды да и задумался: он для дома старается, а те вон, дармоеды, жрут ягоды либо вовсе на траве валяются. Подскочил старшой и пнул Саньку еще раз. Санька взвыл, кинулся на старшого. Зазвенел чайник, брызнули из него ягоды. Бьются братья богатырские, катаются по земле, всю землянику раздавили.
После драки и у старшого опустились руки. Принялся он собирать просыпанные, давленые ягоды — и в рот их, в рот.
— Значит, вам можно, а мне, значит, нельзя! Вам можно, а мне, значит, нельзя? — зловеще спрашивал он, пока не съел все, что удалось собрать.
Вскоре братья как-то незаметно помирились, перестали обзываться и решили спуститься к Фокинской речке, побрызгаться.
Мне тоже хотелось к речке, тоже бы побрызгаться, но я не решался уйти с увала, потому что еще не набрал полную посудину.
— Бабушки Петровны испугался! Эх ты! — закривлялся Санька и назвал меня поганым словом. Он много знал таких слов. Я тоже знал, научился говорить их у левонтьевских ребят, но боялся, может, стеснялся употреблять поганство и несмело заявил:
— Зато мне бабушка пряник конем купит!
— Может, кобылой? — усмехнулся Санька, плюнул себе под ноги и тут же что-то смекнул; — Скажи уж лучше — боишься ее и еще жадный!
— Я?
— Ты!
— Жадный?
— Жадный!
— А хочешь, все ягоды съем? — сказал я это и сразу покаялся, понял, что попался на уду. Исцарапанный, с шишками на голове от драк и разных других причин, с цыпками на руках и ногах, с красными окровенелыми глазами, Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят.
— Слабо! — сказал он.
— Мне слабо! — хорохорился я, искоса глядя в туесок. Там было ягод уже выше середины. — Мне слабо?! — повторял я гаснущим голосом и, чтобы не спасовать, не струсить, не опозориться, решительно вытряхнул ягоды на траву: — Вот! Ешьте вместе со мной!
Навалилась левонтьевская орда, ягоды вмиг исчезли. Мне досталось всего несколько малюсеньких, гнутых ягодок с прозеленью. Жалко ягод. Грустно. Тоска на сердце — предчувствует оно встречу с бабушкой, отчет и расчет. Но я напустил на себя отчаянность, махнул на все рукой — теперь уже все равно. Я мчался вместе с левонтьевскими ребятишками под гору, к речке, и хвастался:
— Я еще у бабушки калач украду!
Парни поощряли меня, действуй, мол, и не один калач неси, шанег еще прихвати либо пирог — ничего лишнее не будет.
— Ладно!
Бегали мы по мелкой речке, брызгались студеной водой, опрокидывали плиты и руками ловили подкаменщика — пищуженца. Санька ухватил эту мерзкую на вид рыбину, сравнил ее со срамом, и мы растерзали пищуженца на берегу за некрасивый вид. Потом пуляли камни в пролетающих птичек, подшибли белобрюшку. Мы отпаивали ласточку водой, но она пускала в речку кровь, воды проглотить на могла и умерла, уронив головку. Мы похоронили беленькую, на цветочек похожую птичку на берегу, в гальке и скоро забыли о ней, потому что занялись захватывающим, жутким делом: забегали в устье холодной пещеры, где жила (это в селе доподлинно знали) нечистая сила. Дальше всех в пещеру забежал Санька — его и нечистая сила не брала!
— Это еще че! — хвалился Санька, воротившись из пещеры. — Я бы дальше побег, в глыбь побег ба, да босый я, там змеев гибель.
— Жмеев?! — Танька отступила от устья пещеры и на всякий случай подтянула спадающие штанишки.
— Домовниху с домовым видел, — продолжал рассказывать Санька.
— Хлопуша! Домовые на чердаке живут да под печкой! — срезал Саньку старшой.
Санька смешался было, однако тут же оспорил старшого:
— Дак тама какой домовой-то? Домашний. А тут пещернай. В мохе весь, серай, дрожмя дрожит — студено ему. А домовниха худа-худа, глядит жалобливо и стонет. Да меня не подманишь, подойди только схватит и слопает. Я ей камнем в глаз залимонил!..
Может, Санька и врал про домовых, но все равно страшно было слушать, чудилось — вот совсем близко в пещере кто-то все стонет, стонет. Первой дернула от худого места Танька, следом за нею и остальные ребята с горы посыпались. Санька свистнул, заорал дурноматом, поддавая нам жару.
Так интересно и весело мы провели весь день, и я совсем уже забыл про ягоды, но наступила пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную под деревом.
— Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! — заржал Санька. Ягоды-то мы съели! Ха-ха! Нарошно съели! Ха-ха! Нам-то ништяк! Ха-ха! А тебе-то хо-хо!..
Я и сам знал, что им-то, левонтьевским, «ха-ха!», а мне «хо-хо!». Бабушка моя, Катерина Петровна, не тетка Васеня, от нее враньем, слезами и разными отговорками не отделаешься.
Тихо плелся я за левонтьевскими ребятами из лесу. Они бежали впереди меня гурьбой, гнали по дороге ковшик без ручки. Ковшик звякал, подпрыгивал на камнях, от него отскакивали остатки эмалировки.
— Знаешь че? — проговорив с братанами, вернулся ко мне Санька. — Ты в туес травы натолкай, сверху ягод — и готово дело! Ой, дитятко мое! — принялся с точностью передразнивать мою бабушку Санька. — Пособил тебе воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. И подмигнул мне бес Санька, и помчался дальше, вниз с увала, домой.
А я остался.
Утихли голоса ребятни под увалом, за огородами, жутко сделалось. Правда, село здесь слышно, а все же тайга, пещера недалеко, в ней домовниха с домовым, змеи кишмя кишат. Повздыхал я, повздыхал, чуть было не всплакнул, но надо было слушать лес, траву, домовые из пещеры не подбираются ли. Тут хныкать некогда. Тут ухо востро держи. Я рвал горстью траву, а сам озирался по сторонам. Набил травою туго туесок, на бычке, чтоб к свету ближе и дома видать, собрал несколько горсток ягодок, заложил ими траву — получилось земляники даже с копной.
— Дитятко ты мое! — запричитала бабушка, когда я, замирая от страха, передал ей посудину. — Восподь тебе пособил, воспо-дь! Уж куплю я тебе пряник, самый большущий. И пересыпать ягодки твои не стану к своим, прямо в этом туеске увезу…
Отлегло маленько.
Я думал, сейчас бабушка обнаружит мое мошенничество, даст мне что полагается, и уже приготовился к каре за содеянное злодейство. Но обошлось. Все обошлось. Бабушка унесла туесок в подвал, еще раз похвалила меня, дала есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа.
Я поел, отправился на улицу играть, и там дернуло меня сообщить обо всем Саньке.
— А я расскажу Петровне! А я расскажу!..
— Не надо, Санька!
— Принеси калач, тогда не расскажу.
Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принес его Саньке, под рубахой. Потом еще принес, потом еще, пока Санька не нажрался.
«Бабушку надул. Калачи украл! Что только будет?» — терзался я ночью, ворочаясь на полатях. Сон не брал меня, покой «андельский» не снисходил на мою жиганью, на мою варначью душу, хотя бабушка, перекрестив на ночь, желала мне не какого-нибудь, а самого что ни на есть «андельского», тихого сна.
— Ты чего там елозишь? — хрипло спросила из темноты бабушка. — В речке небось опять бродил? Ноги опять болят?
— Не-е, — откликнулся я. — Сон приснился…
— Спи с Богом! Спи, не бойся. Жизнь страшнее снов, батюшко…
«А что, если слезть с полатей, забраться к бабушке под одеяло и все-все рассказать?»
Я прислушался. Снизу доносилось трудное дыхание старого человека. Жалко будить, устала бабушка. Ей рано вставать. Нет уж, лучше я не буду спать до утра, скараулю бабушку, расскажу обо всем: и про туесок, и про домовниху с домовым, и про калачи, и про все, про все…
От этого решения мне стало легче, и я не заметил, как закрылись глаза. Возникла Санькина немытая рожа, потом замелькал лес, трава, земляника, завалила она и Саньку, и все, что виделось мне днем.
На полатях запахло сосняком, холодной таинственной пещерой, речка прожурчала у самых ног и смолкла…
Дедушка был на заимке, километрах в пяти от села, в устье реки Маны. Там у нас посеяна полоска ржи, полоска овса и гречи да большой загон посажен картошек. О колхозах тогда еще только начинались разговоры, и селяне наши жили пока единолично. У дедушки на заимке я любил бывать. Спокойно у него там, обстоятельно, никакого утеснения и надзора, бегай хоть до самой ночи. Дедушка никогда и ни на кого не шумел, работал неторопливо, но очень уемисто и податливо.
Ах, если бы заимка была ближе! Я бы ушел, скрылся. Но пять километров для меня были тогда непреодолимым расстоянием. И Алешки нет, чтобы с ним вместе умотать. Недавно приезжала тетка Августа и забрала Алешку с собой на лесоучасток, куда она поступила работать.
Слонялся я, слонялся по пустой избе и ничего другого не мог придумать, как податься к левонтьевским.
— Уплыла Петровна! — ухмыльнулся Санька и цыркнул слюной в дырку меж передних зубов. У него в этой дырке мог поместиться еще один зуб, и мы были без ума от этой Санькиной дырки. Как он в нее цыркал слюной!
Санька собирался на рыбалку, распутывал леску. Малые его братья и сестры толкались подле, бродили вокруг скамеек, ползали, ковыляли на кривых ногах.
Санька раздавал затрещины направо и налево — малые лезли под руку, путали леску.
— Крючка нету, — сердито буркнул он, — проглотил, должно, который-то.
— Помрет?
— Ништя-ак! — успокоил меня Санька. — Переварят. У тебя много крючков, дай. Я тебя с собой возьму.
В книгу входят рассказы о родине писателя – Сибири, о его детстве – этой удивительно светлой и прекрасной поре.
Для среднего школьного возраста.
Виктор Петрович Астафьев
Конь с розовой гривой
Рассказы
1924–2001
В этой книжке есть рассказ "Васюткино озеро". Судьба его любопытна. В городе Игарке преподавал когда-то русский язык и литературу Игнатий Дмитриевич Рождественский, известный потом сибирский поэт. Преподавал он, как я теперь понимаю, свои предметы хорошо, заставлял нас "шевелить мозгами" и не слизывать из учебников изложения, а писать сочинения на вольные темы. Вот так он однажды предложил написать нам, пятиклассникам, о том, как прошло лето. А я летом заблудился в тайге, много дней провёл один и вот об этом обо всём и написал. Сочинение моё было напечатано в рукописном школьном журнале под названием "Жив". Много лет спустя я вспомнил о нём, попробовал восстановить в памяти. Так вот и получилось "Васюткино озеро" – мой первый рассказ для детей.
Рассказы, включённые в эту книжку, написаны в разное время. Почти все они о моей родине – Сибири, о далёком деревенском детстве, которое, несмотря на трудное время и сложности, связанные с ранней гибелью мамы, всё-таки было удивительно светлой и счастливой моей порой.
Васюткино озеро
Это озеро не отыщешь на карте. Небольшое оно. Небольшое, зато памятное Васютке. Ещё бы! Мала ли честь для тринадцатилетнего мальчишки – озеро, названное его именем! Пускай оно и не велико, не то что, скажем, Байкал, но Васютка сам нашёл его и людям показал. Да, да, не удивляйтесь и не думайте, что все озёра уже известны и что у каждого есть своё название. Много ещё, очень много в нашей стране безымянных озёр и речек, потому что велика наша Родина, и сколько по ней ни броди, всё будешь находить что-нибудь новое, интересное.
Рыбаки из бригады Григория Афанасьевича Шадрина – Васюткиного отца – совсем было приуныли. Частые осенние дожди вспучили реку, вода в ней поднялась, и рыба стала плохо ловиться: ушла на глубину.
Холодная изморозь и тёмные волны на реке нагоняли тоску. Не хотелось даже выходить на улицу, не то что выплывать на реку. Заспались рыбаки, рассолодели от безделья, даже шутить перестали. Но вот подул с юга тёплый ветер и точно разгладил лица людей. Заскользили по реке лодки с упругими парусами. Ниже и ниже по Енисею спускалась бригада. Но уловы по-прежнему были малы.
– Нету нам нынче фарту, – ворчал Васюткин дедушка Афанасий. – Оскудел батюшко Енисей. Раньше жили как Бог прикажет, и рыба тучами ходила. А теперь пароходы да моторки всю живность распугали. Придёт время – ерши да пескари и те переведутся, а об омуле, стерляди и осетре только в книжках будут читать.
Спорить с дедушкой – дело бесполезное, потому никто с ним не связывался.
Далеко ушли рыбаки в низовье Енисея и наконец остановились.
Лодки вытащили на берег, багаж унесли в избушку, построенную несколько лет назад учёной экспедицией.
Григорий Афанасьевич, в высоких резиновых сапогах с отвёрнутыми голенищами и в сером дождевике, ходил по берегу и отдавал распоряжения.
Васютка всегда немного робел перед большим, неразговорчивым отцом, хотя тот никогда его не обижал.
– Шабаш, ребята! – сказал Григорий Афанасьевич, когда разгрузка закончилась. – Больше кочевать не будем. Так, без толку, можно и до Карского моря дойти.
Он обошёл вокруг избушки, зачем-то потрогал рукой углы и полез на чердак, подправил съехавшие в сторону пластушины корья на крыше. Спустившись по дряхлой лестнице, он тщательно отряхнул штаны, высморкался и разъяснил рыбакам, что избушка подходящая, что в ней можно спокойно ждать осеннюю путину, а пока вести промысел паромами и перемётами. Лодки же, невода, плавные сети и всю прочую снасть надобно как следует подготовить к большому ходу рыбы.
Потянулись однообразные дни. Рыбаки чинили невода, конопатили лодки, изготовляли якорницы, вязали, смолили.
Раз в сутки они проверяли перемёты и спаренные сети – паромы, которые ставили вдали от берега.
Рыба в эти ловушки попадала ценная: осётр, стерлядь, таймень, частенько налим, или, как его в шутку называли в Сибири, поселенец. Но это спокойный лов. Нет в нём азарта, лихости и того хорошего, трудового веселья, которое так и рвётся наружу из мужиков, когда они полукилометровым неводом за одну тоню вытаскивают рыбы по нескольку центнеров.
Совсем скучное житьё началось у Васютки. Поиграть не с кем – нет товарищей, сходить некуда. Одно утешало: скоро начнётся учебный год и мать с отцом отправят его в деревню. Дядя Коляда, старшина рыбосборочного бота, уже учебники новые из города привёз. Днём Васютка нет-нет да и заглянет в них от скуки.
Вечерами в избушке становилось людно и шумно. Рыбаки ужинали, курили, щёлкали орехи, рассказывали были и небылицы. К ночи на полу лежал толстый слой ореховой скорлупы. Трещала она под ногами, как осенний ледок на лужах.
Орехами рыбаков снабжал Васютка. Все ближние кедры он уже обколотил. С каждым днём приходилось забираться всё дальше и дальше в глубь леса. Но эта работа была не в тягость. Мальчишке нравилось бродить. Ходит себе по лесу один, напевает, иногда из ружья пальнёт.
Васютка покорно сунул краюшку в мешок и поспешил исчезнуть с глаз матери, а то ещё придерётся к чему-нибудь.
Весело насвистывая, шёл он по тайге, следил за пометками на деревьях и думал о том, что, наверное, всякая таёжная дорога начинается с затесей. Сделает человек зарубку на одном дереве, отойдёт немного, ещё топором тюкнет, потом ещё. За этим человеком пойдут другие люди; собьют каблуками мох с валежин, притопчут траву, ягодники, отпечатают следы в грязи – и получится тропинка. Лесные тропинки узенькие, извилистые, что морщинки на лбу дедушки Афанасия. Только иные тропинки зарастают со временем, а уж морщинки-то на лице едва ли зарастут.
Склонность к пространным рассуждениям, как у всякого таёжника, появилась у Васютки. Он ещё долго думал бы о дороге и о всяких таёжных разностях, если бы не скрипучее кряканье где-то над головой.
"Кра-кра-кра!.." – неслось сверху, будто тупой пилой резали крепкий сук.
